III

Параллельно морфофизиологической теории развивалась другая теория неврозов, также имевшая свои корни в отдаленных эпохах.

Дюбуа из Дамьена (Dubois de Damiens) в 1833 году в своей «Философской истории ипохондрии и истерии», Брашэ (Brachet) в «Трактате об ипохондрии», а вслед за ним и Брике (Briquet, 1859), Шарко, Мебиус, Бернгейм, Штрюмпель и многие другие подчеркивали значение эмоций и аффектов, внушения и самовнушения, вообще говоря, значение психики в патогенезе неврозов. Штрюмпель писал, что «нервность и неврастения представляют созданные для практики коротенькие формулы, обозначающие виды ненормальной психической конституции». Особенно энергичным провозвестником психогенной этиологии неврозов был бернский психотерапевт Дюбуа, который доказывал, что все органы истериков, неврастеников, ипохондриков находятся в полной сохранности и что «невроз различных частей тела помещается у этих больных в голове». Этот автор говорил о вмешательстве умственных представлений во все проявления неврозов. Это было поворотом медицинской мысли к совершенно иному полюсу — психологическому. Психологическая теория неврозов приобрела многочисленных адептов, чему способствовало увлечение гипнозом и наряду с этим несомненные успехи во многих случаях психотерапии Дюбуа. В результате появилась автоматическая наклонность к замалчиванию многочисленных фактов несомненной и значительной слабости, чисто соматической астении невротиков, «раздражительной слабости» Бирда, на которую ссылались сторонники патофизиологической теории неврозов. Крайние психологи, с одной стороны, и крайние физиологи, с другой, не могли преодолеть исторической антитезы всей буржуазной философии между психикой и соматикой. При всем том это психологическое направление, обнаруживавшее внутри буржуазной психоневрологии постоянный уклон к идеализму — сыграло немаловажную роль в дальнейшем развитии учения о неврозах. Вся проблема человеческого организма, как объекта медицинской науки была поставлена по-новому, а именно: с более внимательным учетом влияния психики на соматику (обратное — т.е. влияние соматики на психику — было известно давно и во многих сторонах своих досконально изучено). Выражением всего периода в изучении неврозов был заимствованный у Крафт-Эбинга, но приобретший иной смысл термин — психоневроз. Всей группе, таким образом, было приписано новое качество — психогенность, или психогения. В этом же смысле Мебиус говорил об идеогении. Вскоре, в связи с развитием экспериментальной психологии, вся проблема психогении была поставлена в медицине даже в более широком масштабе, чем это требовала сама по себе проблема неврозов. Проблема психогений была поставлена, во-первых, в нейрофизиологическом разрезе, т.е. со стороны тех механизмов, проводящих путей и т.д., при помощи которых происходит взаимодействие психики и соматики. Ряд исследований о влиянии психического фактора на соматику привел к выводу, что аффективно окрашенные представления могут влиять на соматику на значительно большей ее глубине чем это предполагалось раньше. Шульц (I.Н. Scultz), основываясь отчасти на исследованиям Цондека (Zondeck), предложил схематическое разделение организма на несколько реактивных систем: 1) ионно-коллоидная система, 2) система обмена, 3) вегетативно-эндокринная с ее двигательным звеном — гладкой мышцей, 4) центральная нервная система с ее двигательным звеном — поперечно-полосатой мышцей, 5) система психики (или высших мозговых центров) с ее двигательными звеньями — организованным поведением личности. Каждая из этих систем, имеющих свое специфическое качество, находятся между собой в непрерывном взаимодействии. И если изменение ионно-коллоидной или вегетативно-эндокринной систем могут действовать на психику, то и изменения в психике (личности) отражаются в нижележащих пластах организма, вызывая в их деятельности (а последовательно — и в структуре) скоропреходящие или более или менее длительные изменения.

Достаточно напомнить об опытах Глязера (Glaser), Георги (Georgi), Гильдмейстера (Gildmeister), наконец, Кенона (Cannon), доказавших возможность целого ряда биохимических расстройств под влиянием суггестивно вызванных представлений и эмоций. Высшая система (психика, мозговая кора) «держит следующие за ним отделы мозга с их инстиктивными рефлекторными деятельностями под своим постоянным контролем» (Павлов). С ослаблением работы больших полушарий «причинно связывается более или менее хаотическая, лишенная должной меры и согласованности, деятельность подкорки», — говорит Павлов. Такое дезорганизирующее действие не только на психику, но и на весь организм оказывает шок, психическая травма, длительная ситуация, питающая аффекты отрицательного характера. Иерархия психических и нервных функций, как известно, выставляется и Пьером Жанэ, как основа его понимания неврозов. Раздражение, приложенное к психике, но почему-либо заторможенное, т.е. не получившее адекватного разряда в актах общественного поведения, прокладывает себе дорогу наружу на вегетативном и висцеральном уровнях. А.И. Ющенко напомнил нам, что еще Сиденгем более 250 лет назад определил истерию как «дезорганизацию живого духа». На современном языке мы скажем, что личность, потрясенная, напряженная или неудовлетворенная в своих высших функциях, может дать различные реакции не только психологического, но и невросоматического характера, являющихся показателями задержек и сдвигов, имеющих место в ее «психосоциальных слоях». Так, по словам Жанэ «неврозы обнаруживаются в такие моменты жизни, когда индивидуум стоит лицом к лицу с трудными для него социальными требованиями или другими непосильными задачами».

Наглядным прототипом всякого невроза, в котором, как правило, субъективные переживания и объективные невросоматические признаки переплетаются между собою, является, как известно, истерия. Изучение истерии в первое десятилетие XX века и травматического невроза в период империалистической войны привело к существенным переменам в нашем понимании неврозов. В психиатрическом лексиконе появилось и укрепилось два многознаменательных термина: реакция, как заменившая собою во многих случаях слово болезнь и невропатическая конституция, как почва, необходимая для проявления реакций более тяжелого типа. Гохэ и Гаупп впервые категорически заявили, что не существует истерии как болезни, а имеется лишь сумма своеобразных реакций, «аномальный способ реагирования на жизненные запросы». Рейхарт и Блейлер писали в этом смысле о «психопатических» реакциях, Гамбургер — Ясперс— более мягко — о «патологических», Майер и Бумке еще более мягко — о «психогенных» реакциях, Риш — о «психогенных состояниях и расстройствах психики».

Одновременно с этим в германской психиатрической литературе дебатировался вопрос: может ли здоровый человек при определенных условиях дать истерические реакции. Положительный ответ (Joder Mensch ist hysterisabel) сгладил резкие границы между нормальной и невротической реактивностью. Все зависит лишь от интенсивности травмы, являющейся, таким образом, «ключом» для реакции.

Вполне признавая возможность названных расстройств у полноценных личностей, многие исследователи, однако, в связи с интересом к психопатиям, сосредоточили свое внимание на изучении различных видов патологической реактивности, при которой вся жизнь как бы оказывается переполненой ключевыми раздражениями, вызывающими болезненные реакции. Так, поставлен был вопрос о патологических конституциях, об аномальных характерах, о взаимоотношении между характером и неврозом, между типом личности и типом ее реагирования. В таком плане изучения всякий невроз оказывается, в конечном счете, «персононеврозом«, по терминологии Ющенко.

Крепелин первый высказал мысль, что невротические механизмы представляют филогенетически нечто весьма древнее, продолжавшее существовать в качестве скрытой возможности под слоем актуальной психической и психофизиологической деятельности. Примыкая к Крепелину, более поздние исследователи обратили внимание на сходство между невротическими реакциями и некоторыми особенностями психической жизни примитивного человека. У него, как у ребенка, наблюдается ничем не заторможенное распространение эмотивных процессов на всю моторику, вегетатику, быстрая фиксация ненормальных психических связей, задержек, символических обобщений и проч. Все это действительно представляет большую аналогию с симптоматикой так называемых неврозов.

В каждом невротическом синдроме, мы, таким образом, можем выделить две его стороны: во-первых, психогенный момент, как этиологический и патогенетический фактор, как первое звено развивающегося расстройства и, во-вторых, ряд нервно-соматических явлений, придающих психогенному моменту его невро- и соматопластическое оформление¹ .

Психогенный момент приобретает свою травматизирующую силу в зависимости от конституциоиально характерологической структуры личности, как бы находящей для себя травму в тех областях, к восприятию которых она особенно чувствительна (до полной невыносливости) благодаря своему фило- и онтогенезу. При этом как предрасположение к травме, так и нейрофизиологические механизмы, осуществляющие ее действие на организм, представляют собою не две отдельные области, а подлинное единство, взаимно обусловленное и подкрепляемое на каждом шагу. Таким образом, первоначальная пропасть между крайним соматизмом и крайним психологизмом обеих вышеизложенных теорий неврозов синтезированы на современном этапе науки в понятии целостной психофизической личности.

¹ Надо, однако, помнить, что наличие соматических явлений само по себе не есть основание для выделения каких-либо психопатологических форм (в данном случае — неврозов) в особую группу. Многие «психозы», например, маниакально-депрессивный психоз, шизофрения — выявляются еще более резкими соматическими симптомами.

Источник информации: Александровский Ю.А. Пограничная психиатрия. М.: РЛС-2006. — 1280 c. Справочник издан Группой компаний РЛС^®